БЕЖЕНЦЫ
Летом 1941 года через наш город по Ярославскому шоссе потянулись беженцы. Сначала поодиночке, малозаметные среди прохожих, а потом толпами. К осени нескончаемым потоком шли и шли изнурённые люди, придавленные горем. Совсем маленьких ребятишек несли на руках, а те, что побольше, держались за юбки матерей. Все несли или везли нехитрую поклажу. Иногда через город прогоняли колхозные стада коров из Белоруссии, потом из Смоленщины. Бурёнки тоже были голодные и измученные как все беженцы.
Чем ближе к Москве прорывались танки Гудериана, тем больше стано¬вилось беженцев. Люди уходили от войны с насиженных мест, бросали дома и всё имущество. Они бежали от грозной надвигающейся беды, не думая о том, что будет впереди. В пути они столкнулись с новой бедой - для них никто не готовил пищу и ночлег. Особенно тяжело было смотреть на чумазых ребятишек, которые, чувствуя всеобщее людское горе, уже не плакали и не хныкали, не просили хлебушка...
В конце августа и в сентябре, когда войска Вермахта начали сжимать Москву в гигантские клещи, в поток беженцев влилась дополнительная волна москвичей. В большинстве это были особые беженки. Они ехали на машинах, иногда целыми семьями. В основном это были евреи, напуганные зверствами фашистов.
Город несколько раз подвергался дневным бомбежкам одиночными самолетами. Немцы с самолетов сбрасывали листовки о том, что священный город они бомбить не будут, а только железнодорожный узел, где шли разгрузки воинских эшелонов. Одну из таких листовок я подобрал в районе горы Блинной. Принес ее домой. Когда ее увидела мать, то мне крепко всыпала и листовку уничтожила.
Хорошо помню две бомбежки, которые я близко видел, так как мы, мальчишки, были очень любопытные и при начале бомбежек бежали в район вокзала, чтобы все увидеть. Одна бомба упала на частный дом в начале Рыбной улицы, в сарае которого держали свиней. Несколько свиней были разорваны бомбой, и наиболее хваткие соседи похватали куски мяса.
Всё мало-мальски трудоспособное население нашего города, в основ¬ном домохозяйки, работали на оборонительных укреплениях. Однажды возвращались бабы с общественных работ и на центральной улице увидели беженку с тремя ребятишками. Совершенно обессилив, она опустилась на дорогу прямо в пыль. Глядеть на неё без сострадания было невозможно. Другие беженки, придавленные своим горем, обтекали несчастную с обеих сторон.
В это время полуторка, пробиваясь сквозь толпы беженцев, подавала длинные гудки. Кузов автомашины был доверху нагружен домашним скарбом, а поверх всего торчал развесистый фикус. В толпе женщин кто-то проговорил негромко:
- Бегут, сволочи, с фикусом, окопы рыть не хотят.
Это явилось сигналом. Обозлённые бабы бросились вперед и вмиг окружили автомашину. Поднялся невероятный гвалт. В кабине сидела размалёванная дамочка в шляпке с вуалью и цепко прижимала к груди чемоданчик. А бабы уже лезли в кузов и выкидывали узлы, чемоданы, фи¬кус, кресла, шкаф и всё остальное. В кузов стали сажать беженцев с детьми, а дамочку, которая пыталась протестовать, пригрозили выки¬нуть вон. Когда напихали полный кузов, машину отпустили. Бабы с чув¬ством исполненного гражданского долги, вытирая пот и постепенно успо¬каиваясь, группами разбрелись по своим домам и квартирам.
Но дорога не опустела. По ней продолжали брести беженцы.
ПЕРВЫЕ БОМБЫ
С самого начала войны все мальчишки нашей окраины города занялись сбором военных "трофеев". Сюда входили стреляные гильзы и пули от всех видов стрелкового оружия, осколки снарядов, мин и гранат, армейские каски, противогазы, пуговицы и лоскутки немецких мундиров с нашивками и прочие отходы войны. По мере накопления этого безобидного мусора стали появляться и более серьёзные, а подчас и опасные находки. Например, кусочки тола, артиллерийский порох в виде тёмных макарон и жёлтых шариков, дымовые шашки с запалами, сигнальные ракетные патроны и прочее. Ребята обменивались своими вещичками, спорили, иногда доходило до драки.
В тот серенький зимний декабрьский день 1941 года в огороде за сараем мой двоюродный брат Борис показывал мне свои "богатства". Особой его гордостью был маленький осколок плексигласа. Он уверял, что это от пуленепробиваемой прозрачной кабины немецкого самолета. В доказательство он притащил из сарая ржавый палаш, с которым до революции ходили жандармы. Мы принялись по очереди дубасить по осколку, но безуспешно, так как инструмент был тупой, очень тяжёлый и неудобный. Тогда я сбегал за топором и пытался отколоть для себя хотя бы маленький кусочек, но на «плексике» появлялись лишь едва различимые царапины. Борьку распирало от самодовольства и гордости обладать таким богатством, поскольку я был вынужден признать, что «плексик» действительно пулей не пробьёшь, и ещё потому, что его богатство не уменьшилось, несмотря на все мои старания.
В это время из-за деревьев соседнего сада внезапно появился низко летящий самолёт с чёрными крестами. Когда я вскочил на ноги и задрал голову, самолёт был как раз над нами. Я ясно увидел немецкого лётчика в огромных лётных очках. В это мгновение от самолёта отделились одна за другой две бомбы. Я прыгал и кричал лётчику какие-то ругательства, а самолёт свалил вправо и так же быстро исчез, как и появился.
Оглянулся я на брата и с удивлением увидел, что Борька лежал на снегу, поджав ноги к подбородку, зажмурился и зажал уши руками.
- «Трус и темнота! – заорал я, - не на тебя же он сбросил бомбы, а на станцию. Там всегда скопление воинских эшелонов! Бежим смотреть!»
В этот момент почти одновременно раздались два приглушенных расстоянием взрыва. Далеко за домами высоко взметнулся столб дыма. Борька, побледневший от испуга, хлопал глазами и мотал головой. Это жалкое создание сразу потеряло в моих глазах всякое уважение, и я перестал с ним общаться, хотя мы жили рядом, в одном дворе.
Я побежал на станцию. К моему удивлению вокзал был на месте, а ведь в воображения представлялись горы окровавленных тел, масса раненых и страшные разрушения. А тут на перроне пассажиры спокойно ожидали электричку на Москву. Железнодорожные пути, как всегда, были заняты воинскими эшелонами. На привокзальном рынке толпился народ, разве чуть больше возбуждённый, чем обычно. Так куда же упали бомбы?
Вдруг в толпе увидел знакомого пацана Кольку Серякова. Это был очень ловкий проныра и, как потом оказалось, воришка. Он сказал, что разбомбили лесопилку, никого не убило, но зато фриц сделал две большие ямы.
Лесозавод находился за выходными стрелками железнодорожной станции, по другую сторону невысокой в том месте насыпи. Значит большой перелёт, здорово фашист промахнулся. Тоже, наверное, трус: выскочил из-за тучи, кинул бомбы и наутёк, лишь бы с нашими ястребками не встретиться. Шакал.
У лесозавода толпа любопытных. Сплошной забор лежал на снегу, вывернутый наружу. Это его взрывной волной опрокинуло. Среди двора две глубокие воронки, вокруг них вырванные глыбы и комки мёрзлой земли, контрастно выделяющиеся на фоне снега. Передняя стена и часть крыши лесопильного цеха были разрушены. Сквозь пролом в глубине цеха были видны пилорама и штабели досок. В соседнем строении окна и двери были вышиблены.
Усатый железнодорожник из вагоноремонтных мастерских в форменной затёртой фуражке и замасленной спецовке сказал: «Каждая фугаска по полтонны. Хорошо, что не попал на этот раз в эшелоны и в нашу мастерскую. Значит, прилетит ещё». И действительно, прилетали бомбить и ещё несколько раз и попадали в скопление эшелонов, но почему-то не фугасными бомбами, а осколочными. Поэтому большого вреда не причинили и работу железнодорожной станции не нарушили.
А в тот раз я подобрал на память осколок бомбы с острыми рваными зазубринами по краям. Он был ещё тёплый.
У НЕФТЕБАЗЫ
Был январь 1943 года. Яркий солнечный день и мороз около двадцати градусов. В такую погоду трудно усидеть дома. Целой ватажкой ребята поехали кататься на лыжах. Поскольку гор поблизости не было, то обычно катались с насыпи железной дороги. Мы покатались в одном месте, потом в другом, где повыше. Появился азарт, и мы поехали на самое высокое место насыпи у нефтебазы. Здесь было не так уж и высоко, всего метров пятнадцать-шестнадцать, но в метель сверху всегда наметало козырёк. Поэтому в начале спуска казалось, что не едешь, а падаешь почти по вертикали. Потом склон становился более пологим, а внизу было вообще ровное место и лыжника выносило далеко в поле. Лыжня уже была кем-то проложена, так что "кто первый" вопросов не было. Слева от лыжни за изгородью из колючей проволоки находилась нефтебаза. Огромные цилиндрические резервуары располагались в два ряда вдоль насыпи. Внизу лыжню пересекала тропинка.
В это время послышалось характерное гудение немецкого самолёта. Мы уже научились по звуку отличать своих от чужих. Он был на большой высоте, и разглядеть его в ярком солнечном небе было трудно. Нам стало весело потому, что этот гад теперь уже боялся спуститься пониже.
Внизу по тропинке шёл мужчина в белом военном полушубке с белым меховым воротником. Подождав, когда он пересечёт тропинку, я ринулся вниз. Ветер со снегом ударили в лицо, перехватило дыхание, и в это мгновение раздался хлопок, совсем негромкий. Но когда я проскочил тропинку, увидел того военного в полушубке. Он лежал боком на снегу совсем рядом с лыжнёй. На спине белый полушубок был в чёрных пятнах. Я затормозил и вернулся к лежащему. От него валил пар. По другую сторону лыжни было чёрное пятно. Только тогда я сообразил, что фашист сбросил осколочную бомбу, а пар появился потому, что из ран вытекала горячая кровь, а было морозно. Наверное, мужчина шёл на обед и чисто случайно попал под осколки немецкой бомбы. Вот какая выпала ему судьба. Не на фронте, а в тылу караулила его смерть.
Мальчишки ко мне не съехали, забоялись, наверное. Не горы конечно, а убитого на их глазах человека, крупного и должно быть очень сильного. Я не знал, как поступить. Уйти нельзя, а вдруг он ещё живой и его можно спасти? На всякий случай крикнул ребятам, чтобы бежали в военную комендатуру или, может, встретят патруль. Их как ветром сдуло.
Одному стало жутковато, старался не глядеть на лежащего, В ближайший резервуар в самом низу попали осколки. Из просечек показались языки чего-то очень густого, похожего на солидол. Мороз-то сильный, но и давление тоже, вон как медленно выдавливается. В это время вдалеке на тропинке показались двое, в таких же полушубках, Я на лыжах кинулся к ним. Один бросился назад за носилками, а другой побежал к раненому товарищу.
Вот так совершенно случайно взрослый человек был изрешечён осколками, а я случайно задержался наверху всего на несколько секунд, совсем немного понадобилось фантазии, чтобы представить, что лежал бы ты сейчас рядом на снегу в такой же жуткой неподвижности. Брр... Стало зябко, и я пошёл домой, думая о том, что война совсем не такое весёлое дело, как показывают в кино.
ПАРАДОКСЫ ВОЙНЫ
В начале Отечественной войны, в 1941 году, наши войска стремительно откатывались на восток, оставляя город за городом и множество деревень и селений. Мы, тогда ещё подростки, не могли понять происходящего. Наша Красная Армия, самая славная и героическая, и вдруг отступает, а ведь ещё в песне гордо пели, что врагу и пяди не отдадим?! На самом деле получалось, что гитлеровские фашисты сильнее и храбрее нас. Наши мальчишеские сердца не могли с этим смириться. Поэтому мы спорили и ссорились, ища ясного ответа на этот болезненный вопрос.
Ну и что! - кричал вспыльчивый Колька - подумаешь, Германия заставила всю Европу воевать против нас! Да мы в несколько раз больше этой Европы!
А у нас что? Мало заводов? - поддержал его Женька.
Да наши танки и самолёты получше немецких! - добавил Гена.
Значит мы слабаки перед фрицами, - подытожил обычно молчаливый Серёга.
Кто слабаки?!? - сразу все набросились на него. - А Гастелло?! - орали ему со всех сторон.
Это они от отчаяния, - слабо защищался Серёга.
Это не отчаяние, а холодный расчёт, помирать так с музыкой, - рассудительно заявил Паша. - Один бросил свой горящий самолёт на немецкие танки, а другой своим телом закрыл амбразуру с пулемётом. Они наверняка знали, что погибнут, но хотели отдать свою жизнь с наибольшим уроном для противника и спасти жизнь своим товарищам. Поэтому они и герои. И героев у нас много.
Хороши герои, если отступают, - пробормотал Серёга.
А вот ты, ты один у нас самый храбрый, смог бы на пулемёт лечь?!? - накинулся на него Колька.
Через три года, когда наши войска победоносно двигались уже на запад, я учился в техникуме, и у нас в группе были фронтовики: Виктор Грачёв, Евгений Крутов, Семён Воробьёв и Владимир Тюрин. Эти ребята, понюхавшие пороху, были уволены из армии по ранению. Крутов на протезах с трудом ходил с тростью. Мы, сокурсники, с уважением относились к этим взрослым ребятам, познавшим опасности в боевых условиях. Нам очень хотелось побольше узнать о том, как там, на войне, но фронтовики не любили вспоминать военные передряги и предпочитали отмалчиваться. На настойчивые вопросы о том, страшно ли в бою, однажды Виктор Грачёв не выдержал и, чтобы положить конец расспросам, рассказал примерно следующее:
- Очень страшно, ребята, было ходить в атаку, особенно в психическую. Это немцы придумали. Когда они пьяные шли цепью строевым шагом на сближение, то молчали, а потом с тридцати метров открывали огонь из своих автоматов. И тогда мы с винтовками наперевес и криками "ура" бросались на них в штыковую атаку. Так фрицы не выдерживали и показывали нам свои спины. Но при этом мы несли огромные потери от их огня и со злостью догоняли и доставали штыками.
А потом пошли румынские и австрийские части, которые вообще нашей штыковой атаки не выдерживали и позорно бежали или сдавались в плен. Ну, мы, как дураки, стали себя храбрецами считать, хотя втайне боялись, конечно. Каждому жить хотелось, а на войне каждый день погибали, и привыкнуть к этому невозможно.
А вот в последний раз получилось всё по-другому. Мы шли в атаку как всегда шеренгой, ощетинившись штыками. Думали, что нам и чёрт не брат, хотя и боязно было, но надеялись, что не в первый раз, так может снова повезёт. А навстречу нам такая же плотная шеренга твёрдо и молча шла. Всё ближе и ближе. Стало видно, что форма на них немецкая, а винтовки со штыками наши русские. Э-э, да это же братья славяне, бендеровцы. Они, дурни, за самостийную Украину воевали. Страшная это была встреча, незабываемая. Не знаю как у других, а у меня что-то ёкнуло в груди всё ближе и ближе. Они молчат, и мы молчим. Осталось уже всего несколько шагов. Всё во мне напружинилось и вдруг понял, что на меня идет здоровенный детина. Откровенно говоря, мне плохо стало. Конец, думаю, пришёл, а сам, как во сне, ему в пузо в выпаде штыком ударил. А он так треснул по нему, что винтовку у меня из рук чуть было не вышиб, и уже замахнулся, чтобы прикончить меня прикладом. Но при замахе он вдруг осел и завалился на спину и как-то боком, не выпуская, однако, винтовки из своих ручищ. Я сразу ничего не понял, но как в тумане помог своему соседу справа прикончить тоже здоровенного бендеровца. А потом в азарт вошёл и в рукопашной схватке ещё кого-то колол и бил прикладом, пока меня самого не пырнули штыком в левое плечо и я упал.
Тот бой был короткий и жестокий. Наша тогда взяла. Ребята наши должно быть озверели. Ну как же - славяне ведь, а с фашистами заодно. Не понимали дураки, что потом союзнички их запросто обманут. Но дрались они яростно. Не отступили и в плен не сдались. Все полегли, но и наших положили немало.
В полевом госпитале, когда я пришёл в себя, узнал от ребят, что Колька Ремизов спас меня. Это был боец совсем малого роста. В цепь его взводный не ставил, поэтому он шёл позади нашей шеренги и стрелял в упор из винтовки. Так это он моего великана завалил.
Так вот, ребята, всегда и всем страшно в бою, особенно в первые мгновения. Главное не растеряться, а потом страх уходит, и ты уже защищаешь себя и своих ребят. Вообще, вот это ощущение коллективной поддержки своих здорово помогает.
Потапов Юрий с сестрой
Ларисой (Мочешниковой),
с друзьями.
Фотография 1942 г.
Отец Николай Сергеевич Потапов и сын Юрий.
Фотография 1944 г.
|
Потапов Юрий 8 лет с другом.
Фотография 1944 г.
|
|
Военное детство и юность. СОДЕРЖАНИЕ